Скорый поезд неспешно шёл по российским просторам. За окнами проплывали города и сохранившиеся в свободном процветании веси. Приближение больших станций ощущалось по запретам пользоваться туалетами. В один из утренних часов состав затормозил в городе Мичуринске.
Я сполз с верхней полки и вышел на перрон размять ноги. Ко мне устремился худенький старичок в пенсне, соломенной шляпе, рубашке-косоворотке, тряпичных туфлях и мятом парусиновом костюмчике. Он протянул мне ароматную плетёную корзинку и тряхнул седенькой бородкой:
- Яблочек, товарищ-сударь, подкупить не пожелаете ли?
Вдруг узнавая, я ахнул, и с трудом вспомнил имя:
- Батюшки, сам Мичурин! Иван, э-э… Владиленович?..
Даже если я и ошибся в отчестве, великий садовод не обратил на это никакого внимания. Мичурин достал огромное яблоко и потёр его о рукав. Оно запахло ещё сильнее.
- Да как же это… вы тут?.. – начал я, деликатно подбирая слова и имея в виду что, по моим сведениям, родился Мичурин ещё глубоко в поза-том веке, а сейчас у нас бурно шла уже первая четверть двадцать первого столетия. Но тот понял по-своему и чуть суетливо перебил меня:
- Почему я тут? А как вы полагаете?.. Пенсия-то вон какусенькая – коммуналка половину сжирает. Зато сад у меня огромный! За землю платить надо? Ещё как надо!
Я тут же помог его саду и купил три яблока, килограммов на пять… Весь день я ел их, спешил поскорее накушаться и потом проголодаться, потому что знал: следующей станцией будет Рыбинск. И точно, название оказалось не случайным – на перроне поджидал сошедший с волжских челнов Стенька Разин с рыбой. Он наговорил мне исполатей, паки вельми понежей и всякой прочей лепоты, при этом то и дело судорожно хватаясь за чернёную ручку кинжала. Конечно же, я купил у него большую и ещё горячую рыбу, кажется, копчёного язя. Даже если я и ошибся в названии, язь на меня не обиделся и призывно пах собой и ольховыми дымами.
Опять я наелся на ночь, и ворочался на своей купейной полке, возмечтав теперь о пище духовной. Посреди ночи следующая станция – Чапаевск – не обманула ожиданий пищи таковой. Едва я размял сигарету и чиркнул спичкой, из мрачной темноты надвинулась не слишком удачная копия дедушки Мичурина. Я вгляделся в жёсткие черты лица с таким же, как у садовода, пенсне и бородкой клинышком, и невольно воскликнул:
- Троцкий, разрази меня гром! Но почему тут, в городе Чапаевске?!
Даже если я ошибся, я на самом деле совсем не ошибся: это и был Троцкий. Оппозиционер щёлкнул крышкой карманных часов:
- Потому что историю знать надо, молодой человек! Как в конце двадцатых годов назывался этот милый городок? Правильно – Троцк. Впрочем, приношу извинения, товарищ, я бы вам и речь сказал, но стоянка поезда всего две минуты. Поэтому сразу, как бывало в семнадцатом при штурме Зимнего, решительно перейдём к делу: литературу быстренько приобретаем.
- Троцкистские брошюры о свержении власти? – хмыкнул я.
- Отнюдь. Газетки предлагаются: сканворды, юморок, гороскопчики всякие, порнушка, само собой… Всё это, знаете ли, на мозги народных масс посильнее любых подпольных книжек действуют. А если вам чтиво для души – так это не ко мне, вон у вас скоро станция Болдино будет, извольте там.
- Неужели Пушкин к поезду выйдет?! – умилился я и, растроганный, бездумно купил у Троцкого всякой фигни на сотню рублей.
А уже после следующей стоянки я с восторгом и подобострастием держал в руках неровно обрезанные листки бумаги с рукописными пушкинскими поэмами – по большей части даже ещё неизвестными. Мне. По десять рублей за строчку… Ай, да Пушкин!..
В ходе общения с поэзией в памяти почти не отложилось, как на перроне Перми товарищ Молотов торговал молотками и скобяными изделиями; как в Твери, бывшем Калинине, одноимённый товарищ и в царскорежимной молодости – токарь, в таком же пенсне и с бородкой клинышком (вот, чёрт привязалось-то!), уговорил меня накупить точёных на станке осиновых балясинок, дубовых подсвечников и липовых нераскрашенных матрёшек; как в городе Пржевальске бравый офицер в эполетах и с устремлённым за далёкий горизонт взором предложил мне целый ящик тушёнки – потупив глаза, сказал, что из говядины…
Вскоре купе моё – и ящики под нижними лавками, и третьи багажные полки – всё оказалось заставлено, заложено и завалено покупками… Проводница, в очередной раз собирая деньги за чай и за бельё, объявила Ульяновск. Разумеется, я уже знал наперёд, кого ждать. И даже если в чём-то ошибался, то только не в этом…
- Стойте, стойте, товагищ, там! - велел он мне, едва я начал спускаться из вагона на перрон Ульяновска. Я замер на верхней ступеньке, а Ленин наклонил голову набок, по-доброму прищурился и похвалил:
- Кгасота. Ну, пгямо как на бгоневике!
Налюбовавшись, он помог мне сойти и задушевно сказал:
- Так дальше жить нельзя! Вам надо пойти дгугим путём!
- Господи, да конечно, Владимир Ильич! Так мне нельзя – в купе уже повернутся негде!
- Айхипгавильно, батенька! К чёгтовой матеги всю эту вашу дгебедень! А вместо этого нужно пгямо и гешительно, по большевистки – кепочки!
Он распахнул молнию клетчатой сумки и предъявил товар – кепки велюровые, кожаные, байковые, коверкотовые…
Я схватился за то место на груди, где до начала демократических реформ у меня было сердце.
Собратья по купе смогли привести меня в чувство лишь на следующей станции – это недалеко от Ульяновска, в городе Волжском. Там продавали чудесное по цене и по убойной силе в расчёте на рубль-грамм-градус плодово-ягодное вино «Волжское», которое за мутные хлопья осадка на дне бутылок и за мрачную фиолетовую этикетку прозвали «Угрюм-рекой». Первый стакан попутчики мне буквально влили в рот, поддерживая пятернёй за затылок, запихивая следом куриную ногу, и приговаривая:
- Пей, пей, и закусывай, очухивайся. А то совсем сомлел, бормочешь третий день незнамо чего незнамо о чём, похмеляться не желаешь…
…Эх, цыпа, угрюм-птица! Редкая кура долетит до середины Днепра…
Я сполз с верхней полки и вышел на перрон размять ноги. Ко мне устремился худенький старичок в пенсне, соломенной шляпе, рубашке-косоворотке, тряпичных туфлях и мятом парусиновом костюмчике. Он протянул мне ароматную плетёную корзинку и тряхнул седенькой бородкой:
- Яблочек, товарищ-сударь, подкупить не пожелаете ли?
Вдруг узнавая, я ахнул, и с трудом вспомнил имя:
- Батюшки, сам Мичурин! Иван, э-э… Владиленович?..
Даже если я и ошибся в отчестве, великий садовод не обратил на это никакого внимания. Мичурин достал огромное яблоко и потёр его о рукав. Оно запахло ещё сильнее.
- Да как же это… вы тут?.. – начал я, деликатно подбирая слова и имея в виду что, по моим сведениям, родился Мичурин ещё глубоко в поза-том веке, а сейчас у нас бурно шла уже первая четверть двадцать первого столетия. Но тот понял по-своему и чуть суетливо перебил меня:
- Почему я тут? А как вы полагаете?.. Пенсия-то вон какусенькая – коммуналка половину сжирает. Зато сад у меня огромный! За землю платить надо? Ещё как надо!
Я тут же помог его саду и купил три яблока, килограммов на пять… Весь день я ел их, спешил поскорее накушаться и потом проголодаться, потому что знал: следующей станцией будет Рыбинск. И точно, название оказалось не случайным – на перроне поджидал сошедший с волжских челнов Стенька Разин с рыбой. Он наговорил мне исполатей, паки вельми понежей и всякой прочей лепоты, при этом то и дело судорожно хватаясь за чернёную ручку кинжала. Конечно же, я купил у него большую и ещё горячую рыбу, кажется, копчёного язя. Даже если я и ошибся в названии, язь на меня не обиделся и призывно пах собой и ольховыми дымами.
Опять я наелся на ночь, и ворочался на своей купейной полке, возмечтав теперь о пище духовной. Посреди ночи следующая станция – Чапаевск – не обманула ожиданий пищи таковой. Едва я размял сигарету и чиркнул спичкой, из мрачной темноты надвинулась не слишком удачная копия дедушки Мичурина. Я вгляделся в жёсткие черты лица с таким же, как у садовода, пенсне и бородкой клинышком, и невольно воскликнул:
- Троцкий, разрази меня гром! Но почему тут, в городе Чапаевске?!
Даже если я ошибся, я на самом деле совсем не ошибся: это и был Троцкий. Оппозиционер щёлкнул крышкой карманных часов:
- Потому что историю знать надо, молодой человек! Как в конце двадцатых годов назывался этот милый городок? Правильно – Троцк. Впрочем, приношу извинения, товарищ, я бы вам и речь сказал, но стоянка поезда всего две минуты. Поэтому сразу, как бывало в семнадцатом при штурме Зимнего, решительно перейдём к делу: литературу быстренько приобретаем.
- Троцкистские брошюры о свержении власти? – хмыкнул я.
- Отнюдь. Газетки предлагаются: сканворды, юморок, гороскопчики всякие, порнушка, само собой… Всё это, знаете ли, на мозги народных масс посильнее любых подпольных книжек действуют. А если вам чтиво для души – так это не ко мне, вон у вас скоро станция Болдино будет, извольте там.
- Неужели Пушкин к поезду выйдет?! – умилился я и, растроганный, бездумно купил у Троцкого всякой фигни на сотню рублей.
А уже после следующей стоянки я с восторгом и подобострастием держал в руках неровно обрезанные листки бумаги с рукописными пушкинскими поэмами – по большей части даже ещё неизвестными. Мне. По десять рублей за строчку… Ай, да Пушкин!..
В ходе общения с поэзией в памяти почти не отложилось, как на перроне Перми товарищ Молотов торговал молотками и скобяными изделиями; как в Твери, бывшем Калинине, одноимённый товарищ и в царскорежимной молодости – токарь, в таком же пенсне и с бородкой клинышком (вот, чёрт привязалось-то!), уговорил меня накупить точёных на станке осиновых балясинок, дубовых подсвечников и липовых нераскрашенных матрёшек; как в городе Пржевальске бравый офицер в эполетах и с устремлённым за далёкий горизонт взором предложил мне целый ящик тушёнки – потупив глаза, сказал, что из говядины…
Вскоре купе моё – и ящики под нижними лавками, и третьи багажные полки – всё оказалось заставлено, заложено и завалено покупками… Проводница, в очередной раз собирая деньги за чай и за бельё, объявила Ульяновск. Разумеется, я уже знал наперёд, кого ждать. И даже если в чём-то ошибался, то только не в этом…
- Стойте, стойте, товагищ, там! - велел он мне, едва я начал спускаться из вагона на перрон Ульяновска. Я замер на верхней ступеньке, а Ленин наклонил голову набок, по-доброму прищурился и похвалил:
- Кгасота. Ну, пгямо как на бгоневике!
Налюбовавшись, он помог мне сойти и задушевно сказал:
- Так дальше жить нельзя! Вам надо пойти дгугим путём!
- Господи, да конечно, Владимир Ильич! Так мне нельзя – в купе уже повернутся негде!
- Айхипгавильно, батенька! К чёгтовой матеги всю эту вашу дгебедень! А вместо этого нужно пгямо и гешительно, по большевистки – кепочки!
Он распахнул молнию клетчатой сумки и предъявил товар – кепки велюровые, кожаные, байковые, коверкотовые…
Я схватился за то место на груди, где до начала демократических реформ у меня было сердце.
Собратья по купе смогли привести меня в чувство лишь на следующей станции – это недалеко от Ульяновска, в городе Волжском. Там продавали чудесное по цене и по убойной силе в расчёте на рубль-грамм-градус плодово-ягодное вино «Волжское», которое за мутные хлопья осадка на дне бутылок и за мрачную фиолетовую этикетку прозвали «Угрюм-рекой». Первый стакан попутчики мне буквально влили в рот, поддерживая пятернёй за затылок, запихивая следом куриную ногу, и приговаривая:
- Пей, пей, и закусывай, очухивайся. А то совсем сомлел, бормочешь третий день незнамо чего незнамо о чём, похмеляться не желаешь…
…Эх, цыпа, угрюм-птица! Редкая кура долетит до середины Днепра…
