Тут в одном областном театре один заслуженный артист достиг возраста расцвета. То есть, раскрылся полностью, как бывает в девяносто два года. А закрываться желания не изъявляет. И, будто назло, в тот год кроме сцены все другие подходящие по ситуации места в театре заняты – гардеробщика, директора… Решили тогда его в труппе всё-таки оставить, в одном спектакле немножко использовать. Чуть-чуть – из уважения к заслугам и для бухгалтерии.
Там роль как раз для заслуженного артиста в расцвете, особенно если у него подагра разыгралась: занавес открывается, а он уже сидит. Нашлась такая подходящая историческая драма, тихая, почти без зрителей. И вот, значит, как бы некий предбанник, факелы горят, и сидит этот заслуженный артист. Вбегает дамочка в плюмаже, за ней – то ли Меншиков с шампанским, то ли Кутузов с Малютой Скуратовым, чёрт разберёшь, освещение-то в режиме факельной экономии. И они спрашивают: мол, чьи это покои? А наш заслуженный должен этак сидя учтиво поклониться и ответить: покои, дескать, самого царя Петра Алексеевича. И больше от него ничего не надо. Он дальше сидит, а эти с царём пляшут, указы пишут, целуются, водку пьют, мух стреляют… Тоска, а не спектакль.
И тут сразу на другой день афиша. Народу в зале едва на два ряда. Холодно, не надышали. Эти, к факелам поближе, на сцену выходят: чьи, мол, тут покои-то? А тот глазами хлопает, паузу держит, и ни бельмеса. Совсем засклерозило. Но потом всё-таки озарился, словно вспомнил что-то из телевизора, и вдруг говорит: «Это покои Путина Владимир Владимирыча!» Артисты так и рухнули, где стояли. Но надо ж как-то реагировать! Дамочка в плюмаже говорит: «Хорошо как попали-то! И оделись по случаю больно красиво, будто в телепрограмме «Модный приговор», и в приёмную Путина без записи первые добрались. Пойдёмте, что ли, с ним о реформах поговорим?» Тут заслуженный артист, как старый конь, дорогу вспомнил, тоже давай отыгрывать: «Какая ж, – говорит, – вам запись, если вы и так Валентина Матвиенко! Вот и Чубайса в камзоле узнаю, и Медведева! Проходите на этот, на саммит!»
Кой-как отсебятиной действие закончили, и занавес скорее закрыли.
На другой день директор в отъезде был, приказ об увольнении не успел подписать. Поэтому старик опять на сцене оказался. Эти подошли опасливо, спрашивают про покои, а сами тут же суфлируют ему чуть не в ухо: «Петра Алексеевича! Петра Алексеевича покои, скажи!» Тот прислушался, губами пошамкал, и вдруг говорит им: «Гитлера это покои, Адольфа Алоизыча!» Дамочка плюмажная тут же в истерику впала: «Сволочь! – кричит. – Задушу голыми руками!» Эти её держат – и не понять, они старика защищают или Гитлера. Хотя, конечно, дамочке уже всё равно, что тот, что другой. Зрители от смеха вповалку – когда в зале много народа, гораздо лучше смеются. Драма, всё-таки.
На следующий день аншлаг. Эти на сцену вышли, с вопросом про покои-то, а старик им как по заученному: «Это покои самого Мамая Батый Кербердыевича! Он повелел тут половецкие пляски устроить, и чтоб всенепременно в неглиже». Из зала тут же заорали: «Правильно, молодец, чего рассусоливать! Давай пляски, и танец живота ещё, мы билеты у спекулянтов по четыре номинала брали! И других артисточек подгоните, каких там в гримёрках поймаете! Пусть все пляшут!».
Назавтра эти ещё от кулис раздеваться стали, для плясок-то. А заслуженный на них прищурился, приклеенной бородой затряс: «Нехорошо поступаете, товарищи кулаки! К Ленину идёте, а сами голые и без чайника!»
Да что толковать – ожил театр! Стали ветерана в другие постановки приглашать. В «Лебедином озере» он вместо Одетты телевизор на худеньких руках на сцену вынес: «Примета есть: «Лебединое» пляшут, значит, сейчас начнётся, глядите новости!». В «Грозе» Катерину – откуда только силы взялись – как бы из омута вытащил: «Живи, дочка, тебе ещё материнский капитал получать!». А она как про капитал услыхала – вырвалась, опять топиться бросилась, а там под сценой бассейн уже убрали. Зрители в экстазе с галёрки попадали. А в «Войне и мире» Наташе Ростовой на корсет трос защёлкнул и после её слов «Эх, полететь бы!» махнул рукой подсобным за кулисами…
Недавно вечер его был, творческий. Дворец спорта битком. Он наизусть монологи читал, из Донцовой большой отрывок...
Корреспонденты потом спрашивают: «Как же так, в театре два слова путаете, а здесь вон чего!?»
Он ответил просто: «Здесь – это праздник, юбилей, случай. А театр – это сама жизнь. Может, в какой другой стране всё и идёт тихонько по порядку, а у нас в жизни ничего предсказать невозможно. Ни-че-го! Вот уж лет двадцать, а то и все пятьсот…»
Там роль как раз для заслуженного артиста в расцвете, особенно если у него подагра разыгралась: занавес открывается, а он уже сидит. Нашлась такая подходящая историческая драма, тихая, почти без зрителей. И вот, значит, как бы некий предбанник, факелы горят, и сидит этот заслуженный артист. Вбегает дамочка в плюмаже, за ней – то ли Меншиков с шампанским, то ли Кутузов с Малютой Скуратовым, чёрт разберёшь, освещение-то в режиме факельной экономии. И они спрашивают: мол, чьи это покои? А наш заслуженный должен этак сидя учтиво поклониться и ответить: покои, дескать, самого царя Петра Алексеевича. И больше от него ничего не надо. Он дальше сидит, а эти с царём пляшут, указы пишут, целуются, водку пьют, мух стреляют… Тоска, а не спектакль.
И тут сразу на другой день афиша. Народу в зале едва на два ряда. Холодно, не надышали. Эти, к факелам поближе, на сцену выходят: чьи, мол, тут покои-то? А тот глазами хлопает, паузу держит, и ни бельмеса. Совсем засклерозило. Но потом всё-таки озарился, словно вспомнил что-то из телевизора, и вдруг говорит: «Это покои Путина Владимир Владимирыча!» Артисты так и рухнули, где стояли. Но надо ж как-то реагировать! Дамочка в плюмаже говорит: «Хорошо как попали-то! И оделись по случаю больно красиво, будто в телепрограмме «Модный приговор», и в приёмную Путина без записи первые добрались. Пойдёмте, что ли, с ним о реформах поговорим?» Тут заслуженный артист, как старый конь, дорогу вспомнил, тоже давай отыгрывать: «Какая ж, – говорит, – вам запись, если вы и так Валентина Матвиенко! Вот и Чубайса в камзоле узнаю, и Медведева! Проходите на этот, на саммит!»
Кой-как отсебятиной действие закончили, и занавес скорее закрыли.
На другой день директор в отъезде был, приказ об увольнении не успел подписать. Поэтому старик опять на сцене оказался. Эти подошли опасливо, спрашивают про покои, а сами тут же суфлируют ему чуть не в ухо: «Петра Алексеевича! Петра Алексеевича покои, скажи!» Тот прислушался, губами пошамкал, и вдруг говорит им: «Гитлера это покои, Адольфа Алоизыча!» Дамочка плюмажная тут же в истерику впала: «Сволочь! – кричит. – Задушу голыми руками!» Эти её держат – и не понять, они старика защищают или Гитлера. Хотя, конечно, дамочке уже всё равно, что тот, что другой. Зрители от смеха вповалку – когда в зале много народа, гораздо лучше смеются. Драма, всё-таки.
На следующий день аншлаг. Эти на сцену вышли, с вопросом про покои-то, а старик им как по заученному: «Это покои самого Мамая Батый Кербердыевича! Он повелел тут половецкие пляски устроить, и чтоб всенепременно в неглиже». Из зала тут же заорали: «Правильно, молодец, чего рассусоливать! Давай пляски, и танец живота ещё, мы билеты у спекулянтов по четыре номинала брали! И других артисточек подгоните, каких там в гримёрках поймаете! Пусть все пляшут!».
Назавтра эти ещё от кулис раздеваться стали, для плясок-то. А заслуженный на них прищурился, приклеенной бородой затряс: «Нехорошо поступаете, товарищи кулаки! К Ленину идёте, а сами голые и без чайника!»
Да что толковать – ожил театр! Стали ветерана в другие постановки приглашать. В «Лебедином озере» он вместо Одетты телевизор на худеньких руках на сцену вынес: «Примета есть: «Лебединое» пляшут, значит, сейчас начнётся, глядите новости!». В «Грозе» Катерину – откуда только силы взялись – как бы из омута вытащил: «Живи, дочка, тебе ещё материнский капитал получать!». А она как про капитал услыхала – вырвалась, опять топиться бросилась, а там под сценой бассейн уже убрали. Зрители в экстазе с галёрки попадали. А в «Войне и мире» Наташе Ростовой на корсет трос защёлкнул и после её слов «Эх, полететь бы!» махнул рукой подсобным за кулисами…
Недавно вечер его был, творческий. Дворец спорта битком. Он наизусть монологи читал, из Донцовой большой отрывок...
Корреспонденты потом спрашивают: «Как же так, в театре два слова путаете, а здесь вон чего!?»
Он ответил просто: «Здесь – это праздник, юбилей, случай. А театр – это сама жизнь. Может, в какой другой стране всё и идёт тихонько по порядку, а у нас в жизни ничего предсказать невозможно. Ни-че-го! Вот уж лет двадцать, а то и все пятьсот…»
