Рассказ старого колянина
Много у нас, в Мурманском поморье, бывальщин ходит – столь же, сколь в добрый год морошки на болотах – бессчётно. Одна из бывальщин – про колянина и Булычёва.
Кто такие коляне? А есть у самого закроя, где Кольский залив начинается, Кола-городок. Там и живут коляне. Говорят, их жира легка, будто кухтыль, что рыбацкой сети тонуть не дает. Оттого и весельчаки такие! Им даже ядра заморских фрегатов нипочём!
Было то слышано мной ещё в пору, когда мне едва одиннадцать стукнуло. Я тогда деду Матвею артельный улов помогал возить. Сижу себе в розвальнях на еловом пенёчке, тпрукаю, нукаю, а жалованье идёт: и рыбой, и медью. Всё семье вольготней – сестёр и братьев-то – дюжина...
...Дед Матвей был большой балагур, из поморов. Он мне про Булыча-то и поведал. Да-а... Булычёв – фамилия по тем временам о-ёй! Стоустно гремела по Поморью. Верно говорю! Шутка в деле: добытчик палтуса, трески да зверя морского богатейший. Суда в Архангельске имел голландской постройки, лавки в Умбе, Кандалакше и повсюду на Баренце и Белом – пакгаузы. Всё, чем владел, было нажито Булычёвым через жестокость великую. Никого богатей не жалел: ни брата, ни свата, ни рыбацких вдов, ни седых поморов. По семь жил вытягивал, из горла полушку выдирал. Но уж богатством погордиться, покичиться любил! Дом казне подарил – залюбуешься! По сей год стоит! Как пряничный, сколь ни ремонтировали – всё одно хорош!..
А в ту весну ярмарка кольская на Масленицу как никогда удалась. Откуда только народ торговый да мастеровой не съехался: вологодские мастера-кружейники и архангельские дереводельцы, карельские покупцы, новгородские перекупщики, промысловики беломорские, лопари из Ловозера на оленях – неподалёку свои куваксы поставили, даже вятичи и костромичи понаведались.
...Бабы голосистые товар нахваливают, гармошки неугомонные вовсю наяривают, мужики степенно прицениваются, девки бойкие в ярких справах семечки лузгают, ребятня петушки-леденцы грызёт и у каруселей вертится, народ пришлый в развесельи праздно токуется.
А товару какого только нет! Брусника мочёная, клюква и морошка жёлтая в берестяных туесах, грибы на снитках, бусы из жемчуга местного, топорища, коромысла березовые, свистульки расписные дымковские, самовары тульские, балалайки. И над всем дух рыбный витает. Тут тебе и синебрюхая зубатка важно развалилась, и серебристая сайда взоры притягивает, и красавица кумжа радужно поблескивает, переливается.
А мойва? Теперь разве мойва на прилавках? Так, мелочь пузатая...А в те времена мойва и свежим огурчиком пахла, и столь жирная, мясистая была, что больше 5-6 штуковин в двухведёрнай котёл не влезало!.. Верно говорю!..
Всё колготится, кружится, как Кола-река.
Посреди колготни толпа зевак: чудо-медведь! Косматый, умнущий! С ним цыган бородатый. Хозяин в бубен затарбанит – косолапый кувыркается, колоколец прозвенит, будто звонница к заутренней – дядюшка Топтыгин поклоны бьёт и кресты на пузе кладёт. Да до того потешно, умора! Народ рот разевает, кое-кто медяки Михайле в цыганскую шапку покидывает.
Тут голос зычный из толпы:
- Эй, цыган, а бороться твой зверь могёт? Али только молиться, что твой соловецкий монах? Вон задницу-то отъел!
Всхохотал люд, колыхнулся. И впрямь, Михайло Иваныч, как святая братия, гладок.
А-ах! То ж сам свет-Булычёв! Стоит, пьяно ухмыляется. В шубе боярской, сапогах невиданных, шапке собольей, в штанах плисовых.
Цыган сощурился, глаз, как нож, блеснул:
- Само собой, золотой!
- А если мой борец его положит?
- Тогда...- цыган запнулся, - медведь твой. Больше у меня ничего нет: медведь да воля... Но, барин, коли проиграешь – не гневайся. Что запрошу, то и отдай!
Булыч только отмахнулся:
- Всё твоё будет... Такой у нас день удалой. Ха-ха! Хочешь, шубу свою соболью отдам, гляди – новенькая, третьего дня в Сегеже купил! Что хошь? Проси, цыган, пока мы твоего слабачишку не уложили! Ха-ха...
Бородач побледнел:
- Свои портки блескучие скинешь...
Народ шевельнулся. Эк выдумал, портки!
Мигнул богатей приказчику, тот в толпу юркнул. Стали круг обозначать. Кто поопасливее – подальше отодвинулись, с медведем борьба – шуток мало. А иные ближе жмутся – нетерпёж берёт.
А кто же второй боец?..
Тут ровно волна вспенилась. И режет самый её взводень великан. Кто сблизи на него глядел – шапку утерял!
- Рашидка-убивец!
- Лешак, не человек!
- Трёх медведей на ярмарках задушил...
И впрямь, Рашидка здоров: сам с пол-Сула-горы, что на окраине Колы, а кулачины – ровно двухпудовики, чернявый, как берёзовый деготь, видно, казанских кровей. Идёт великанище, людишек, словно пух сшибает, куражится.
Медведь, похоже, понял всё, зарычал утробно... Цыган, видно, понаслышке знал о великане. Как холст льняной бледен стал. На Михайлу так глянул, как на век с братом родным расставался. Бабы-колянки закрестились, заутирались тут.
Силачище вдруг ка-ак чихнет! Почитай, пушка корабельная стрельнула, «Миранда» какая-нито!
Семеро колян от того чиха аж в залив улетели. Сами унырнули, а лапти на солнышке сушатся. Верно говорю!
Булыч загоготал:
- Молодец, Рашидка! Водки хочешь? Ведро ставлю!
- Зашем мине ведерка, казяин? Так сибе – глотнуть маленька...
Толстосум хряпнул шапкой собольей оземь:
- Ай, умничка! Люблю р-разбойника! Бочку выставлю, коли свалишь медведишку... Эй, цыган, начнем, што ли?!
Тот натянулся, как уда с сёмужкой, но улыбку сахарную держит. Друга хлопнул – иди, мол, не бойсь...
Сошлись борцы!
Друг дружку хотят покрепче ухватить. Что два зверя. У Михайлы шерсть дыбом поднялась, и у великана-убийцы загривок тоже, кажись, шевелится.
Хрипят оба, рыкочут по-страшному... Быть неладному, как пить дать...
Тужатся бойцы, словно вражина лютая попалась.
Всех зевак об ту пору жуть ледяная обуяла.
А тут вопль – как острога для белухи – всех пронзил.
- Ыыы!!!
Потом – хрясть! Такой хруст прошел, точно дуб вековой, кряжистый рухнул.
Рашидка-убивец... Его Потапыч, как куль с окунем вяленым, ввысь подкинул, да оземь шмякнул...
Булыч вне себя, ровно ополоумел, к нему подскочил:
- Ты что, поганец! Меня?! Опозорить хошь? Вставай, татарва, чево разлёгся?! - И пинками того, пинками – в бок, голову, шею.
- Уволь, казяин! Буду вставать – бу ду умирать!.. Чуть-чуть жалеть Рашидка нада!
Косолапый и впрямь озверел, видать, шибко осерчал. Урчит, из пасти жар такой пышет – ветки вянут. Две чайки-поморницы пролётные, поджарившись, замертво к ногам упали. И три куропатки следом! Верно говорю!
Богатею не внять:
- Будя, отдохнул и за дело! Вставай, лежебока. Ха-ха!..
Кто-то из-за спин зевацких и выкрикни тоненько:
-А ить придётся, кровосос, штанцы плисовые прилюдно скидовать, задницей барской светить!
Взъярился Булыч пуще медведя. Сапогом кованым стал своего бойца метелить.
Народ остолбенел: быть смертоубийству!
...И тут, откуда тебе ни возьмись, выскакнул на круг мужичонка. Нелядащий, ни кожи, ни рожи. В лаптёшках. Рябенький. Встретишь – не заметишь, пройдет – не почуешь, скроется – будто и не был.
- Остановись, ярило! Дозволь мне Топтыгина уложить. Я твоим бойцом стану!..
Купец только взбранился коротко, да плюнул под ноги:
- А, делай как хошь.
Похоже, собрался цыгана штанами одаривать. Враз хмельной кураж, как утренний туман над Колой-рекой или Туломой, прошёл.
...Мужичонка к косматому подошёл, поколесил на кривоватых ногах, вроде как пошептался с Михайлой... Дунул-плюнул на ладонцы свои серые и ...
- Лежи-и-ит!
Булычёв слова вымолвить не может, Рашидка в сторонку бельком слезливым отползает, цыган за нож схватился.
Мишка же – вот, Петрушка какой! - лежит, да ровно лежень-трутень поутру, почёсывается. Чисто Булыч!
Люд развеселился. Хохотать стали, слёзы утирать. Отошло-о! И купчина новым полтинником сияет:
- Бочонок сюда!
Мужичок сожмурился, сощурился, нос луковичный рукавом утёр:
- Не надо бочку, дозволь стопочку царской!
Выпил, покрестясь, хмыкнул, сижок-малосолец опрятно умял:
- Ещё дозволь лесного барина, по уговору...
Богатей и рад, что позору миновал. Махнул рукавом собольим: твоя взяла.
У цыгана глаза угольями калёными всполыхнули. А замухрыга подвёл Михайлу к нему:
- Бери, тешь народ!..
Бородатый – к другу. Тот обнимает медведя, целует, плачет...
Булыч тут вовсе отрезвел. Смикитил что-то, помрачнел, пытает:
- Эй, борец! Откуда ты такой удалой? Што за человек?
Рябой в ответ:
- Я-то?.. Я – кольский!..
Господина и дале заноза дерёт: зад-то спас, но, может статься, чего больше потерял?
- А звать-то как? Кто таковский? Эй, колянин, где ты?
Рыщет хищно взором по рожам рябым, головам соломенным, по люду лапотному:
- Эй, не ты ля кольским будешь? Не ты ля?!
Да как не он, коль у нас в любого пальцем ткни – колянин, пинай – нога устанет!
…
Много у нас, в Мурманском поморье, бывальщин ходит – столь же, сколь в добрый год морошки на болотах – бессчётно. Одна из бывальщин – про колянина и Булычёва.
Кто такие коляне? А есть у самого закроя, где Кольский залив начинается, Кола-городок. Там и живут коляне. Говорят, их жира легка, будто кухтыль, что рыбацкой сети тонуть не дает. Оттого и весельчаки такие! Им даже ядра заморских фрегатов нипочём!
Было то слышано мной ещё в пору, когда мне едва одиннадцать стукнуло. Я тогда деду Матвею артельный улов помогал возить. Сижу себе в розвальнях на еловом пенёчке, тпрукаю, нукаю, а жалованье идёт: и рыбой, и медью. Всё семье вольготней – сестёр и братьев-то – дюжина...
...Дед Матвей был большой балагур, из поморов. Он мне про Булыча-то и поведал. Да-а... Булычёв – фамилия по тем временам о-ёй! Стоустно гремела по Поморью. Верно говорю! Шутка в деле: добытчик палтуса, трески да зверя морского богатейший. Суда в Архангельске имел голландской постройки, лавки в Умбе, Кандалакше и повсюду на Баренце и Белом – пакгаузы. Всё, чем владел, было нажито Булычёвым через жестокость великую. Никого богатей не жалел: ни брата, ни свата, ни рыбацких вдов, ни седых поморов. По семь жил вытягивал, из горла полушку выдирал. Но уж богатством погордиться, покичиться любил! Дом казне подарил – залюбуешься! По сей год стоит! Как пряничный, сколь ни ремонтировали – всё одно хорош!..
А в ту весну ярмарка кольская на Масленицу как никогда удалась. Откуда только народ торговый да мастеровой не съехался: вологодские мастера-кружейники и архангельские дереводельцы, карельские покупцы, новгородские перекупщики, промысловики беломорские, лопари из Ловозера на оленях – неподалёку свои куваксы поставили, даже вятичи и костромичи понаведались.
...Бабы голосистые товар нахваливают, гармошки неугомонные вовсю наяривают, мужики степенно прицениваются, девки бойкие в ярких справах семечки лузгают, ребятня петушки-леденцы грызёт и у каруселей вертится, народ пришлый в развесельи праздно токуется.
А товару какого только нет! Брусника мочёная, клюква и морошка жёлтая в берестяных туесах, грибы на снитках, бусы из жемчуга местного, топорища, коромысла березовые, свистульки расписные дымковские, самовары тульские, балалайки. И над всем дух рыбный витает. Тут тебе и синебрюхая зубатка важно развалилась, и серебристая сайда взоры притягивает, и красавица кумжа радужно поблескивает, переливается.
А мойва? Теперь разве мойва на прилавках? Так, мелочь пузатая...А в те времена мойва и свежим огурчиком пахла, и столь жирная, мясистая была, что больше 5-6 штуковин в двухведёрнай котёл не влезало!.. Верно говорю!..
Всё колготится, кружится, как Кола-река.
Посреди колготни толпа зевак: чудо-медведь! Косматый, умнущий! С ним цыган бородатый. Хозяин в бубен затарбанит – косолапый кувыркается, колоколец прозвенит, будто звонница к заутренней – дядюшка Топтыгин поклоны бьёт и кресты на пузе кладёт. Да до того потешно, умора! Народ рот разевает, кое-кто медяки Михайле в цыганскую шапку покидывает.
Тут голос зычный из толпы:
- Эй, цыган, а бороться твой зверь могёт? Али только молиться, что твой соловецкий монах? Вон задницу-то отъел!
Всхохотал люд, колыхнулся. И впрямь, Михайло Иваныч, как святая братия, гладок.
А-ах! То ж сам свет-Булычёв! Стоит, пьяно ухмыляется. В шубе боярской, сапогах невиданных, шапке собольей, в штанах плисовых.
Цыган сощурился, глаз, как нож, блеснул:
- Само собой, золотой!
- А если мой борец его положит?
- Тогда...- цыган запнулся, - медведь твой. Больше у меня ничего нет: медведь да воля... Но, барин, коли проиграешь – не гневайся. Что запрошу, то и отдай!
Булыч только отмахнулся:
- Всё твоё будет... Такой у нас день удалой. Ха-ха! Хочешь, шубу свою соболью отдам, гляди – новенькая, третьего дня в Сегеже купил! Что хошь? Проси, цыган, пока мы твоего слабачишку не уложили! Ха-ха...
Бородач побледнел:
- Свои портки блескучие скинешь...
Народ шевельнулся. Эк выдумал, портки!
Мигнул богатей приказчику, тот в толпу юркнул. Стали круг обозначать. Кто поопасливее – подальше отодвинулись, с медведем борьба – шуток мало. А иные ближе жмутся – нетерпёж берёт.
А кто же второй боец?..
Тут ровно волна вспенилась. И режет самый её взводень великан. Кто сблизи на него глядел – шапку утерял!
- Рашидка-убивец!
- Лешак, не человек!
- Трёх медведей на ярмарках задушил...
И впрямь, Рашидка здоров: сам с пол-Сула-горы, что на окраине Колы, а кулачины – ровно двухпудовики, чернявый, как берёзовый деготь, видно, казанских кровей. Идёт великанище, людишек, словно пух сшибает, куражится.
Медведь, похоже, понял всё, зарычал утробно... Цыган, видно, понаслышке знал о великане. Как холст льняной бледен стал. На Михайлу так глянул, как на век с братом родным расставался. Бабы-колянки закрестились, заутирались тут.
Силачище вдруг ка-ак чихнет! Почитай, пушка корабельная стрельнула, «Миранда» какая-нито!
Семеро колян от того чиха аж в залив улетели. Сами унырнули, а лапти на солнышке сушатся. Верно говорю!
Булыч загоготал:
- Молодец, Рашидка! Водки хочешь? Ведро ставлю!
- Зашем мине ведерка, казяин? Так сибе – глотнуть маленька...
Толстосум хряпнул шапкой собольей оземь:
- Ай, умничка! Люблю р-разбойника! Бочку выставлю, коли свалишь медведишку... Эй, цыган, начнем, што ли?!
Тот натянулся, как уда с сёмужкой, но улыбку сахарную держит. Друга хлопнул – иди, мол, не бойсь...
Сошлись борцы!
Друг дружку хотят покрепче ухватить. Что два зверя. У Михайлы шерсть дыбом поднялась, и у великана-убийцы загривок тоже, кажись, шевелится.
Хрипят оба, рыкочут по-страшному... Быть неладному, как пить дать...
Тужатся бойцы, словно вражина лютая попалась.
Всех зевак об ту пору жуть ледяная обуяла.
А тут вопль – как острога для белухи – всех пронзил.
- Ыыы!!!
Потом – хрясть! Такой хруст прошел, точно дуб вековой, кряжистый рухнул.
Рашидка-убивец... Его Потапыч, как куль с окунем вяленым, ввысь подкинул, да оземь шмякнул...
Булыч вне себя, ровно ополоумел, к нему подскочил:
- Ты что, поганец! Меня?! Опозорить хошь? Вставай, татарва, чево разлёгся?! - И пинками того, пинками – в бок, голову, шею.
- Уволь, казяин! Буду вставать – бу ду умирать!.. Чуть-чуть жалеть Рашидка нада!
Косолапый и впрямь озверел, видать, шибко осерчал. Урчит, из пасти жар такой пышет – ветки вянут. Две чайки-поморницы пролётные, поджарившись, замертво к ногам упали. И три куропатки следом! Верно говорю!
Богатею не внять:
- Будя, отдохнул и за дело! Вставай, лежебока. Ха-ха!..
Кто-то из-за спин зевацких и выкрикни тоненько:
-А ить придётся, кровосос, штанцы плисовые прилюдно скидовать, задницей барской светить!
Взъярился Булыч пуще медведя. Сапогом кованым стал своего бойца метелить.
Народ остолбенел: быть смертоубийству!
...И тут, откуда тебе ни возьмись, выскакнул на круг мужичонка. Нелядащий, ни кожи, ни рожи. В лаптёшках. Рябенький. Встретишь – не заметишь, пройдет – не почуешь, скроется – будто и не был.
- Остановись, ярило! Дозволь мне Топтыгина уложить. Я твоим бойцом стану!..
Купец только взбранился коротко, да плюнул под ноги:
- А, делай как хошь.
Похоже, собрался цыгана штанами одаривать. Враз хмельной кураж, как утренний туман над Колой-рекой или Туломой, прошёл.
...Мужичонка к косматому подошёл, поколесил на кривоватых ногах, вроде как пошептался с Михайлой... Дунул-плюнул на ладонцы свои серые и ...
- Лежи-и-ит!
Булычёв слова вымолвить не может, Рашидка в сторонку бельком слезливым отползает, цыган за нож схватился.
Мишка же – вот, Петрушка какой! - лежит, да ровно лежень-трутень поутру, почёсывается. Чисто Булыч!
Люд развеселился. Хохотать стали, слёзы утирать. Отошло-о! И купчина новым полтинником сияет:
- Бочонок сюда!
Мужичок сожмурился, сощурился, нос луковичный рукавом утёр:
- Не надо бочку, дозволь стопочку царской!
Выпил, покрестясь, хмыкнул, сижок-малосолец опрятно умял:
- Ещё дозволь лесного барина, по уговору...
Богатей и рад, что позору миновал. Махнул рукавом собольим: твоя взяла.
У цыгана глаза угольями калёными всполыхнули. А замухрыга подвёл Михайлу к нему:
- Бери, тешь народ!..
Бородатый – к другу. Тот обнимает медведя, целует, плачет...
Булыч тут вовсе отрезвел. Смикитил что-то, помрачнел, пытает:
- Эй, борец! Откуда ты такой удалой? Што за человек?
Рябой в ответ:
- Я-то?.. Я – кольский!..
Господина и дале заноза дерёт: зад-то спас, но, может статься, чего больше потерял?
- А звать-то как? Кто таковский? Эй, колянин, где ты?
Рыщет хищно взором по рожам рябым, головам соломенным, по люду лапотному:
- Эй, не ты ля кольским будешь? Не ты ля?!
Да как не он, коль у нас в любого пальцем ткни – колянин, пинай – нога устанет!
…
